НЕ СТАЛО УЧИТЕЛЯ…

Говорят, человек чувствует приближение своей смерти. Даже если он здоров и не подвержен никаким болезням – все равно какое-то, не знаю, какое по счету, чувство подсказывает ему – жить на этой земле осталось не так уж и много. И тогда у него появляется желание, что называется, излить душу, поделиться своими мыслями, болью, рассказать о тех обидах, которые пришлось пережить. Наверно, это так. Но мы, в суете суматошной, и, в общем-то, бестолковой жизни, почему-то не откликаемся на призыв человека просто пообщаться. Вечно нас куда-то несет, появляются какие-то более важные, неотложные дела. Не понимаем, что время нельзя повернуть вспять…
…Кажется, в конце июля у меня в квартире раздался телефонный звонок.
- Это Ефим Леонидович Гельман, - раздался чуть глуховатый голос в трубке. – Я тут зашел в «Даймохк», попросил, чтобы Ваш телефон мне дали. Давайте, встретимся? Можно на Охотном.
Кто из нас, грозненцев, не помнит этого немногословного, чуть суховатого человека. С ним приходилось сталкиваться много раз по работе. Знаменитые августовские совещания, когда он еще был заведующим гороно. Запомнились его выступления: короткие, четкие с точным обозначением проблем и тактичные подсказки властьимущим: как эти проблемы надо решать. Наши дети вынуждены были, покинув Грозный, учиться в разных городах страны. И везде они были лучшими. Даже если пропустили, отсидев в подвалах по два-три месяца. В этом тоже есть доля заслуги Гельмана. Вместе с профессорами нашего университета он разрабатывал новую методику преподавания предметов в школах республики. Дети охотно учились. Им нравилось учиться. Потом 41-ая школа стала гимназией. Это было не просто сменой таблички. В гимназии совсем по-другому, чем в школах был налажен учебный процесс. Я не специалист и мне трудно сейчас анализировать деятельность Гельмана, как педагога. Я видела – он любил свою работу, отдавался ей сполна. Но главное – он любил детей. И уважал своих питомцев. Всех: и первоклашек, и старшеклассников, и примерных учеников и тех, кто не раз доводил учителей до слез. Правда, таких у Гельмана, по его твердому убеждению, не было. Или почти не было.
Ефим Леонидович, или как его за глаза звали школьники Фима, ко всем обращался на «Вы», этим самым подчеркивая индивидуальность каждого ребенка. Каждое утро он встречал детей в школе. И с каждым отдельно здоровался. Я удивлялась, однажды наблюдая эту картинку: как он запомнил имена всех детей? Он же не только имена знал, но и успевал поинтересоваться, почему накануне кто-то не был в школе. Нужно было видеть, как с разбегу тормозили перед входом пацанята, поспешно приглаживая свои вихры, каким степенным становился их шаг при виде директора гимназии, и как, чуть отойдя, они опять мчались во всю прыть в свой класс. Дети его не боялись. Они видели в нем директора, которого нельзя огорчать. Он был строг не только с детьми, но больше, наверное, с педагогами, не прощал лжи и лицемерия. Не терпел, если кто-то из учителей был груб с детьми. Ефим Леонидович требовал, чтобы к детям относились, как к равным. Поэтому в 41-ой работали учителя, которых бывшие ученики до сих пор вспоминают с любовью.
В 41-ой занятия шли до ноября 1994 года. Не было тепла, где-то нашли буржуйки, уроки были по 25 минут. Но ритуал оставался прежним – у входа детей встречал директор.
Когда началась война, Гельман был в Грозном. И весной 1995 он пришел в свою гимназию.
- Ни одного стекла, все разбито везде тетради валяются, учебники, наглядные пособия. В спортивном зале, в раздевалках устроили туалет. Все загажено. Мы с женой начали все убирать. Потом стали подтягиваться учителя. В один из первых дней – это было в марте – в школу зашла девчушка. Мордашка закопченная, - тогда же все в подвалах сидели, - замотана в платки. Подошла ко мне и за рукав дергает: «Дядя, а когда уроки в школе начнутся?» И мы уже к концу марта подготовили несколько школ города к началу занятий, - рассказывал мне Ефим Леонидович. Тогда, в марте 95-ого он был министром просвещения Чеченской Республики.
А потом его взяли в заложники. Он не любил вспоминать те дни, проведенные в плену. Бросил только фразу: «Разные люди, и отношение ко мне было разное».